Художник о художнике...
Выдающийся Русский скульптор Сергей Тимофеевич Коненков
о Сергее Васильевиче Рахманинове
Сергея Васильевича Рахманинова я помню с давних пор, с первых его блестящих выступлений сначала как пианиста, а потом как дирижера. То была пора его творческой молодости, мужания его таланта, когда в каждом новом сочинении, которым дарил нас композитор, или в концертах, где он выступал, Рахманинов открывался нам, простым слушателям, любителям музыки, все глубже и разностороннее. Несмотря на замалчивание, а порой и наскоки на Рахманинова реакционной части критики, он всегда оставался реалистом, музыка его всегда была близкой и понятной рядовым слушателям, и они, в свою очередь, отвечали композитору признательностью и любовью. Все мы понимали, что после смерти Чайковского и Римского-Корсакова Рахманинов был первой музыкальной величиной России, ее надеждой, славой, гордостью.
Я был на многих концертах Сергея Васильевича в московскую пору его жизни, и теперь, когда я вспоминаю эти концерты, снова и снова приходит ко мне то ощущение праздничного ожидания чего-то великого, торжественного, радостного, когда не знаешь еще, что это будет, но уверен, что будет всегда — прекрасное. Каждое выступление Рахманинова было его триумфом.
Несмотря на возможность нашей с Сергеем Васильевичем встречи в московский период его жизни, я с ним лично не встречался. Я познакомился с ним в 1924 году в Нью-Йорке, когда Ф.И.Шаляпин устроил прием для артистов Московского Художественного театра, гастролировавшего в то время в Америке. Когда я вошел в зал, первым, кого я увидел в шумной блестящей толпе, был сам хозяин вечера Федор Иванович Шаляпин. Он властвовал и возвышался над всеми, его веселый голос слышался во всех концах зала, он ловко ухаживал за гостями, среди которых были К. С. Станиславский, О. Л. Книппер, В. И. Качалов, И. М. Москвин, В. В. Лужский и другие выдающиеся артисты; Шаляпин подходил то к тому, то к другому, шутил, острил, громко и заразительно смеялся.
В толпе гостей я не сразу заметил Рахманинова. Он стоял, прислонившись к колонне, незаметно, особняком от всех и, видимо, чувствовал себя одиноко. Я подошел к нему, и мы разговорились. Сергей Васильевич был скромен до застенчивости. О чем бы мы ни говорили, а мне, естественно, хотелось узнать от Рахманинова очень многое, он все время отводил разговор от себя.
На этом же вечере я поделился своим первым впечатлением от Сергея Васильевича с одним из присутствовавших там русских художников. «Сергей Васильевич так застенчив лишь в обществе, — сказал мне художник. — А увидели бы вы его дома, среди родных или с друзьями! Он разговорчив, остроумен, но... о своем искусстве, о музыке и там говорит мало».
Разговаривая с Сергеем Васильевичем, я обратил внимание на то, как обаятелен Шаляпин, когда он «в духе». Сергей Васильевич улыбнулся, отчего сразу стал как-то проще, «домашней» и согласился: «Да, в этом у Феди нет соперников, он умеет быть обворожительным». Улыбаясь, Сергей Васильевич следил глазами за Шаляпиным, внутренне любуясь им.
Я быстро «воспользовался» случаем и предложил Сергею Васильевичу попозировать для портрета.
Вскоре я начал делать портрет Сергея Васильевича. Свое слово он сдержал: приходил точно в назначенное время и терпеливо позировал до конца сеанса. Как сейчас помню Сергея Васильевича, сидящего на стуле у меня в мастерской в своей любимой позе — со сложенными на груди руками. У него всегда был немного усталый вид, он казался задумчивым, углубленным в себя. Быть может поэтому со стороны создавалось впечатление, что перед вами строгий, педантичный человек. Но это было далеко не так. Сергей Васильевич был человеком величайшей скромности.
Лицо Сергея Васильевича было находкой для скульптора. В нем все было просто, но вместе с тем глубоко индивидуально, неповторимо. Есть в жизни лица, которые достаточно увидеть хотя бы на мгновение, чтобы потом помнить долгие годы.
Рахманинов был очень высок ростом, и, входя в комнату, он всегда, словно по выработавшейся привычке, наклонялся в дверях. У него был чуть приглушенный, низкий голос, большие, но очень мягкие и нежные руки, движения его были спокойны, неторопливы; он никогда не двигался и не говорил резко. У него были правильные черты лица: широкий, выпуклый лоб, вытянутый, чуть с горбинкой нос, глубокие, лучистые глаза. Рахманинов был всегда коротко острижен, отчего голова его казалась маленькой на таком длинном, большом теле. Лицо Сергея Васильевича иногда напоминало мне лик кондора, с резкой определенностью крупных, словно вырубленных черт. Но вместе с тем оно всегда поражало своим глубоким и возвышенным выражением и особенно хорошело, преображалось, когда Сергей Васильевич смеялся.
В первое время я заметил, что Сергей Васильевич очень скоро утомляется. Я предлагал ему отдохнуть, и он охотно соглашался, вставая со стула, прохаживался по мастерской или ложился на диван. Но вскоре поднимался, говоря: «Ничего, я уже отдохнул».
В перерывах между сеансами мы пили чай и беседовали. О чем бы мы ни говорили, мысли Сергея Васильевича неизменно возвращались к Родине. Мы заговорили о имении Рахманинова в Швейцарии, на берегу озера, а разговор приводил нас на берег другого озера — Ильмень в Новгородской земле, на родину Сергея Васильевича. Сергей Васильевич мог бесконечно долго, восторженно говорить о родной его сердцу природе как тончайший художник, которому известны все ее малые и большие тайны. Не эта ли поэтическая увлеченность и чуткость великого композитора дали нам прекрасные образцы музыкальных пейзажей России. Разговорившись об Ильмень-озере, о родных Рахманинову местах, мы вспомнили оперу «Садко» и ее автора Н. А. Римского-Корсакова, которым Рахманинов всегда так восторгался. «Как жаль, что я мало общался с ним, — сказал Рахманинов. — Я, конечно, многому у него научился. Вот великий музыкант, чья музыка неотрывна от породившей его почвы. У Римского-Корсакова каждая нотка — русская...»
Сергей Васильевич с увлечением вспоминал и о Чайковском, о своей работе в Большом театре, о Московской консерватории... Глаза Сергея Васильевича зажигались каким-то необыкновенным светом, весь он преображался и казался здоровым и молодым.
Рахманинов остался верным своему слову — несмотря на очевидную для него трудность, он дал мне возможность довести работу над бюстом до конца. Примерно в это же время я сделал небольшой эскиз фигуры Рахманинова во весь рост.
После того, как закончил бюст Сергея Васильевича, я встречался с ним изредка, и меня всегда поражал его больной, усталый вид. Но как только Рахманинов садился за рояль—он преображался. Казалось, что сила возвращалась к нему. Его руки, как крылья орла, взлетали над клавиатурой. Целый мир открывался слушателям в музыке Рахманинова, и он — автор, владел этим миром, создавая широчайшие и разнообразнейшие его картины.
Рахманинов мучительно тосковал по Родине. Ощущение Родины, России всегда жило в нем, никогда не угасая. Он жадно интересовался всем, что приходило из Советского Союза, и этот интерес его к обновленной своей родине был искренен и глубок. Я убежден — это по-своему сказалось в постепенном возрождении творчества Сергея Васильевича, создавшего в 30-е годы такие сочинения, как «Русские песни», «Рапсодию на тему Паганини» и особенно третью симфонию, названную известным музыковедом академиком Б. В. Асафьевым «глубоко Русской». Он читал книги, газеты и журналы, приходившие из СССР, собирал советские пластинки, из которых особенно любил слушать замечательный красноармейский хор А.В.Александрова.
Любовь к Родине никогда не покидала Рахманинова, и нет надобности много говорить об этом, потому что все это лучше всего расскажет прекрасная, человечнейшая музыка великого русского композитора. Мне бы хотелось только сказать, что и у Рахманинова «каждая нотка — русская», как он сам это говорил о Римском-Корсакове.
Во время войны Рахманинов болел душой за судьбу своей Родины. Он вошел в Русский комитет помощи СССР и давал концерты, доход с которых вручался им советскому консулу. Смерть Сергея Васильевича потрясла весь музыкальный мир. Месяца за два до кончины Рахманинов дал свой последний концерт. Я не был на этом концерте, но присутствовавшие там друзья рассказывали, что Сергей Васильевич превзошел самого себя. Это была его лебединая песня.
Уже будучи тяжело больным, чувствуя приближение смерти, Сергей Васильевич выразил желание, чтобы его тело было перевезено на Родину.
Имя Сергея Васильевича Рахманинова пользуется широкой известностью и горячей любовью как у нас на Родине, так и далеко за пределами ее. Рахманинов — гордость и слава своего народа и своей Отчизны, которую он любил и на прославление которой отдал все свои силы.